Подчас за молчанием мысли не уличат,
влачащим оковы началие — Вавилон.
С плеча не руби — как Филона не величай,
а чаще случается как завещал Филон.
А богом философу — логос и эпилог,
но с большего — бог весть что, душу не береди.
Подножие божие — вылощенный полог
голов завороженных.

Лучшее впереди.

Никогда не копи обид:
это то же, что влезть в долги.
Не позволь им уйти на дно,
не позволь им пустить корней:
эти корни врастут в скелет,
оплетут тебя изнутри,
влезут в самый глухой тайник.
Тайна — повод ещё пожить:
сохранить или разгадать.
Если знаешь, когда умрёшь,
твои тайны вполне ясны.
Перед смертью всегда мирись
и обиды не завещай,
если смерть от своих же рук.

La mia mancanza è fatta di mille «ma»,
magari per questo si scrivono poesie.
Nessun maremoto rimane per sempre, mai,
Ma ogni tempesta eterna è Parusia.
D’alcune azioni il tempo ti fa scordar:
la cura funziona e poi ti dimetti cara.
La strada è lunga, готовься на ней страдать.¹
Tu sei la mia lotta con il dimenticare.

¹ — /ɡətofʲs̪ʲə n̪a n̪ʲej s̪tɾ̠ɐdatʲ/, Preparati a soffrire

Причёска моя — непокошеная трава:
Причём, где нехожено — это моя кровать.
А чёрное в ней — это смерть, и она права,
А съёжился слева — то страх её, он кровав.
За лязгом последует скрежет, за ним — лицо,
Заря за лицом — это грешников белый сонм,
А рядом в осоке — высокие девять солнц,
Что стали отцами для тех, кто не стал отцом.

Пораспылила красоту ли я?
Пораспилена, просутулена,
Горемычная, окоселая…
Корни вытащу — око сделаю,
Море выплачу, склоны вымочу,
Морок вылечу, крону выращу.
А над кроною вьются вороны,
А под кроною бьются с ворогом.
Обагровею крупным хворостом,
Малокровная — лупят по росту.
Порасту свой миг — так и жизнь вменят.
Бересту сними, обнажи меня.

Право на послесловие обеспечено сдержанными словами.
Когда слово было дано тебе — твоё право его забрать.
Правда письменных слов — это печиво тех, что за них сломались,
а безусловная истина исконно против сорванных вон забрал.
Забурившись в песок с головой, удивишься, каким же ты стал посредственным:
закурив, о тебе она скажет: «всё якшался со сволочами — жаль его.
Вот и пожалуйста — стопка, запой — и опять разгребать последствия
пустячным враньём. Бульон на костях с холостячьим шкворчащим жаревом —
тем и живёт». О таких говорят, что букашке — и смерть букашечья.
«По плодам их узнаете их», а бесплодное слово — твоё ярмо.
Время прижмёт — и тогда наскоряк испугаешься за бесстрашие,
но тогда не по стылым устам твоим золотом ловко рванёт гармонь.

Извини,
из беды меня вызволи:
изменил —
извели мысли-изверги.
Не свалить
из войны, если я своим
исконно —
изваяние-исполин.
Вы сполна
раструбите мои слова:
ты, страна,
раздробилась на острова,
а скрывать
истребитель, что спас крыла —
искренно
подозрительный постулат.
Посылай
прозябать меня по судам,
восседать —
это промысел государств.
Процветай,
а за помыслы по следам
пострелам
дай за происки пострадать.

Спи спокойно, потом истолкуют и истолкут,
где в паскудство мы да на пособничество падки́.
Испоконно покорство воспитывалось в полку,
а искусство подспудно описывало полки.
А потом его суть обнародовали серпом,
надругались, разули со временем в прописных.
Вырвать в массы искусство — что фрейлину бросить в полк.
А при власти полка — век потомственных крепостных.

Не кланяйся в ноги, а честью отдай, Адам —
в ада попадают не боги да ангела.
В атаках задушат — так верьте же им, а там —
и жирную тушу, и вертел на добела.
Была не была, а свинцовой бывала блажь,
баллады за мантры да лишки не накиряй.
В раях пьют винцо и закусывают лаваш,
А в аде — подранки, «Столичка» да егеря.

Половина второго, не пишется — погуляю:
тем, кто сел на дорожку, пора бы огородеть.
Поманили в дорогу на выжженные поляны —
и до Сены, до Роны, к дорадам по бороде.
Я пойду — там толковые люди, не наше небо,
там в бокалах пино и каштаны на перевал.
Чтобы духа такого на грудь — и где раньше не был
повдыхать и понять: где нуждался — теперь бывал.

Я мать тебе как русская земля, я гладь и берег заскорузлых рук.
Как струны тянут паруса на струг, тебя сирены рвутся вызволять.
И я стону сиреной под тобой, я соблазнительна, обнажена:
Нежней со мною, я твоя жена! Cквози меня, опора и конвой!
Возьми меня подругой и сестрой, стань мне супругом, сыном и отцом.
Прямой спиной быть, грудью колесом — моя порука, естество и строй.

…И мне кажется, всё у нас сложится хорошо:
раз положено на рожон, так и рожей не дорожи.
Осторожность — это про них, а молиться на посошок —
как сапожки и ремешок на пожары и рубежи.

Как движение — жизнь, так и жизнь в одних пережитках.
пережитое — жир, впереди пшеница и жимолость.
ваше «выдержать» — ждать, а решится всё, как решимся.
А раз всё хорошо, так настигла пора стихания.

Всё моё седативное — в ситуативных стихах.

На ответы вопросами глупыми задаёшься, ну ты даёшь.
Когда дома будешь, налей чаю с мятой — представишь пейзаж таёжный:
там олени гуляют, под ногами хрустит древесиновая труха.
Я в Россию без стука вхожу, я Россию люблю руками;
По комнате пар, потолок разбух, кожа сморщилась, запотели окна,
дверь на замок — а ты только морозный ветер щеками чувствуешь.
Это искусство — любить кого-то тебе такой-то.
Это искусство, а значит — оно искусственно.
Одной искорки хватит, чтобы свернулся тюль, я держу пари.
Ты не слышишь, ты где-то у Лены, в хвойном лесу — не суть.
Я принёс тебя, и снова обратно не понесу.

Дом горит.

Ну а кто обо мне узнает, отзывается только руганью.
Познакомились послезавтра: длиннопальцая, тонкорукая.
День наливистый и покатый,
чтобы солнцем топило плечи ей —
дивнолистные, как плакаты,
мои мысли перекалечены:
вот увидишь, всё хорошо будет: я приеду и мы увидимся.
Вытурите меня, заштопайте, проводница или провидица! —
мне привидится и приснится, как вдоль поезда, по-над пропастью
мы в друг друга с тобой зароемся
и губами, и поясницами.
Поцелуями поздороваться.

Поздороваться, повториться.

Мы приготовим рукколовый салат:
Сыр и вино — а повод ваще любой.
Рёбра под пальцы и руки в твои слова —
сытные песни девчоночьи про любовь.
Чё пропадать добру-то из закромов?
Дождём сели в землю, упёрлись на ассалам.
Дождёмся — шагнёшь мне в руки, закроешь мост,
чтоб мы рубили рукколу на салат.

Настоящее солнце — то, что сквозь облака —
постоянно несётся, до ночи горит костром.
С тобой у нас будет баухаус, а не домострой:
счастье — не план, а история абы как.

И как кнут для плохого гонца,
для плохого царя — импичмент.
Лихо гнуть и до хруста на царстве
по-прокрустовски быть напичканным:
гвозди в ступни — и хватит свинца.
Гости — сами себе отступники.
До сырца за иконой — птички.
Наш поступок — стоять на посту.

Каждая мысль повторена:
даже в записке, по временам,
каждый артист, повар, монах,
кшатрий, английский порно-магнат,
списки фанаток, иски в посте,
и с кем в посту, и с кем в постель:
низкий поступок, близкий по степени
низости к искренним прихвостням с тем,
чтобы пронизывало до костей:
это не сердце — скорее растение.
Будь ты хоть писарем по бересте,
смыслы как манипуляции с темами —
песни о главном — вот фарисейство
Истинной власти как лести мастей.

Поэзия — это сценарные стейки,
Схемы словесной эстетики — здесь
Весь этот пафос, осевший в посредственности —
повсеместная детскость и спесь.

Размалёванный.
Где-то заполночь.
Детям зарево.
Дело плёвое.
Соль со стёклами.
Куртка стёгана.
Я со свёртками.
Зубы стёртые.
Самолётами.
Мы увидимся.
Три апостола.
Тихой поступью.
Через пропасти.
В чистых простынях.
В чьих-то прорезях.
В тесных полостях.
Время позднее.
Где-то заполночь.
Размалёваны.
Озадачены.

Снова двадцать четыре:
С Домодедово до Толмачёво.
На сто восемьдесят:
раздевайся —
толчок за толчком —
и расточенный,
точно до точки,
испорченый в почести,
истолчённый,
искомканный
комнатой,
колкими
контуры
я забыл —
то есть, сразу забыл,
будто снова увяз;
и я вязну
и вязну
как якорь —
и явно объявленно,
перевязанный
в блядство
и ясность —
глотай как обязанность,
где читаю стихи с переводами на новояз.
И грубя,
я залягу на дно, там где джаз,
«наконец-то» и «разве».
Снова спрячу язык за зубами,

целуя тебя.

Полгода всё кувырком.
Наверно, живу не так: погода для стариков —
как время для молодых.
подолгу боишься — пой.
Песня же будет в такт.
А только потише боль,
так песне причиной ты.

Для хорошего человека будет хороший бог: и хоть рожей не вышел, и нету высшего — Будде похуй, его это не колышет. У него другие критерии, он не Кришна, хоть и Кришне с полного похеру на твой лишний вес. Ко всевышнему с этой хернёй не лезь: вечность для Кришны — наше сейчас и здесь. Зачастую, молитва не богу, а по-людски; да и бог — это больше, чем мыслями пораскинуть. Человек нужен богу, как сиськам нужны соски, да и мы, человеки, без бога бы верно скисли. Во единстве любовь и гармония — а вообще, бог сторонник комплиментарности в отношениях. Он живёт в малом медведицевом ковше и нежно целует медведицевую шею.

Посёлки лысеют под селями, селяне подсели на просеки, от просек впоследствии снова скудеют леса.

Я бы тебя написал, хоть я не живописец и не писатель — впрочем, писательские ужимки подолгу не сходят с лица. В лице у писателя мышцы сковало в возвышенную тоску — он так рисуется, он по профессии ноющая паскуда.

Так и задумано: ты перед ним столбенеешь как по свистку, а он, типа, волк, а ты перед ним — испуганная косуля. Быть писателем-рок-звездой — это творить искусство; быть просто писателем — это уйти в ремесло и мутить олдскул. Писатель в той мере писатель, насколько ружьё приставлял к виску — или же просто насколько конкретно по жизни своей всосал. Чтобы писалось, обычно художник себя обижает сам: каждый способен, но мало кто искренне выговорит «бездарность». А кто говорит «отстань» — параллельны, нету на них креста. Что значит «отстань»? На вас и непризнанных гениев не осталось.

Сквозь сизые стёкла стёкших не видно слёз:
с кассиром повздорил и с тёщей обид нажил.
Сквозит, что от дрожи зуб на зуб не лезет — клёст.
Косится Кусков на магнит, а на нём — стрижи.

Ноги, под пальцами то, в чём не уличат.
Многим проспаться б и голову на плечах —
но раз полезли, за ними же полезай
в графическую поэзию,
в литературный дизайн.

Тапки к тахте поставь,
голову не морочь —
поровну проволочат, —
так прокряхтел устав.

До сердца и дале — весь,
победы въедались в кожу:
к обеду подали ложь, а
десертом подали месть.

Когда на волне
и готов взобраться на гребень, я
забываю, что
скоро накроет другой вдвойне.
Солдаты войне
платят головы перегретые —
там шторм
в огне.

А что
во мне?

На кого пули не хватит — тот будет матерью.
Выросшие в детдоме лучше поймут Христа.
Перестань делать вид, фоном поставь Вивальди —
целоваться будем в нецелованные места.

…И для меня
истина —
через
зодчество:
в чащу
дорожками-
перелесками,
чашу налить
неупиваемую
событий.
А променять
чистое
творчество
на недоношенную
коммерцию
в одночасье —
каким невменяемым
нужно быть?

Я берусь
говорить, обойдя по затонам
с Небраски
до Хилтоно-Ритцев,
но я русский
бы выучил только за то,
что классно
на нём
материться.